Александр Неклесса
Николай Ютанов
Война в сложном мире Александр НЕКЛЕССА, руководитель группы ИНТЕЛРОС («Интеллектуальная Россия»), заведующий Лабораторией «Север-Юг» ИАФР РАН, и Николай ЮТАНОВ, главный редактор журнала «Конструирование будущего»
—Александр Иванович, мне хотелось бы поговорить о войнах и переменах, происходящих с войнами. В чем специфика войны в современном мире? Какое у нее сейчас лицо?
— Иное, нежели прежде. К тому же у этого феномена и так много граней. Война — хирургия перемен, эксцесс властного диалога, раздор порядка, форма результирующего насилия, кризисная самореализация политорганизма, чреватая хаотизацией. Это парадоксальное соединение противодействия и ограждения жизни в критических, стремительных обстоятельствах, сопряженное с метафизикой человеческой природы и дискурсивностью изъявлений зла.
Война — одна из констант истории, но ее лик изменчив. Битвы древнего мира и боевые порядки античности, регламенты средневековых баталий и сражений эпохи Просвещения, тем более современности, различаются весьма заметно, однако перемены в их специфике, пожалуй, менее существенны, нежели та сумма трансформаций, которая творится сейчас. И та, которую нам еще предстоит пережить.
Привычное клише «человечество переходит от индустриальной цивилизации к постиндустриальной», если приглядеться, механистично и схоластично. Констатируя перемены, оно не характеризует субстанцию, существо, статус нового мира. Равно как не способствуют этому другие распространенные префиксы, наподобие «нео» или «транс». Пожалуй, самой краткой, но содержательной дефиницией реальности, наблюдаемой в становлении, является «сложный мир». Это пространство перманентного углубления, ветвящейся реконструкции, где субъекты, события, институты преображаются, обретая комплексный характер. В том числе — война. В эпоху modernity эта предельная форма силового конфликта была институализирована в соответствии с индустриальным форматом цивилизации. Сегодня же в ситуации универсального транзита не только совершенствуются вооружения и переписываются военные уставы, но меняется и само понимание деструктивного феномена.
До гуманитарной катастрофы ХХ века война обладала определенной легитимностью, динамика мира корректировалась войной. В индустриальном обществе она обретает черты индустриального предприятия. Обзаводится стандартизованной техникой, высокотехнологичной логистикой, специфической бюрократией, подробными военными прописями и правовыми регламентами. Однако после атомной бомбардировки Японии война эпохи индустриализма ощутила свой потолок и одновременно — обрела новые горизонты: оружие Судного дня предопределило поиск иных средств и форм силового противостояния. Ядерный stumble block породил, в частности, феномен холодной войны («мир, который не есть мир»), создавая и совершенствуя косвенные, ползучие, гибридные формы противоборства, расплодив на планете локальные войны и периферийные конфликты разной степени интенсивности: Корея, Вьетнам, Африка, Ближний Восток... Холодная война в каком-то смысле уже была трансъядерной, то есть ее сценарии, конечно, учитывали возможность применения ракетно-ядерного оружия, но строились таким образом, чтобы избежать подобной смертельно опасной коллизии.
Сегодня военное противоборство, трансгрессируя обретенный цивилизацией барьер (делегитимацию и криминализацию войн), избегает по возможности официального декларирования и открытого применения национальных вооруженных сил, трансформируясь в синтетическое межведомственное и по возможности обезличенное действо. Пересматривается и формат прямого боестолкновения.
Предпочтение отдается дальнодействующим, высокоточным межвидовым средствам, применяемым в различных операционных средах. А в сценариях вероятных конфликтов в предвидении серьезных перемен больше внимания уделяется многомерности боевого пространства, нетрадиционным ситуациям и симбиотическим формациям. У этой трансгрессии имеется также негласный сумеречный аспект — устранение прописанных цивилизацией ограничений и правил проведения активных агрессивных операций, смешение военных и гражданских, легальных и криминальных форматов.
Об усложнении композиций военного искусства свидетельствует развитие профессионального языка. В военную теорию проникают такие понятия, как «проактивность», «неопределенность», «комплексность». Речь, по сути, идет об активной разведке будущего, его опережающем деятельном освоении. Анализируются отдаленные и гипотетические обстоятельства, определяются пути преадаптации, средства купирования тех кризисов, которые еще не произошли. Сценарная проработка возможных конфликтов в стилистике многозначности сопровождается превентивными акциями по искоренению опознанных угроз на стадии их зачатия. Еще одна актуальная категория — преэмптивность. Корень слова — «пустота», то есть имеется в виду выявление и заполнение релевантных ниш, которые противник не видит.
Изменение представлений о войне стимулируется перерождением феноменологии вооруженной борьбы. Война становится более изощренным, диверсифицированным искусством, сопряженным со становлением подвижного, комплексного мира с расширяющимся спектром возможностей и рисков. Объекты разной сложности подчиняются несовпадающим законам. Военная теория индустриального толка критикуется и корректируется. Стали модными китайские исторические трактаты, в которых постулируется, что воевать на поле боя — дело неудачников в политике и стратегии. Прежнее целеполагание, связанное с обретением прямого территориального контроля, становится своего рода обузой, требующей излишних усилий, выкачивающей ресурсы и ограничивающей свободу действий.
Происходит переосмысление оккупации как социокультурной реконструкции, и как результат — уклонение от физического овладения территорией и прямого боевого столкновения, хотя рецидивы случаются. Примером такого территориально-властного мышления явилась недавняя Крымская операция, спланированная и реализованная в геополитических категориях, в то время как правовая, геоэкономическая и геокультурная проблематика остались на периферии рассмотрения и стратегирования. Клаузевиц, кстати, хорошо понимал, что в войне речь идет об эффективной кризисной реконструкции: в своей основе это проецирование воли, имеющее конечной целью установление иного порядка.
ВЛИЯТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ И ЕЕ НЕМАТЕРИАЛЬНЫЕ АКТИВЫ
— Большинство экспертов и специалистов говорят сейчас о новой технологической платформе для ведения военных действий. Огромные боевые роботы, рои роботов, беспилотные аппараты — и наземные, и воздушные, и водные. Насколько новые технологии изменят облик войны, и как они скажутся на военных стратегиях?
— Индустриальная цивилизация произвела на свет высокотехнологичную деструкцию. Но в постиндустриальном понимании техника уничтожения — не самое главное. Да, растет эффективность традиционных вооружений, совершенствуется оружие как массового, так и селективного поражения — высокоточное, противоракетное. Развиваются средства радиоэлектронного воздействия, создаются роевые системы, разнообразные дроны, экспериментальные образцы «разумной пыли», другие дистанционные, роботизированные средства рекогносцировки/поражения, информационные платформы, интегрированные с автоматизированной боевой сетью, экзотичное умное оружие: автономные системы, снабженные искусственным интеллектом. Совершенствуется также мобильное оружие для локальных и самостоятельных боевых групп. Но в войну нельзя играть одной мастью — только «пиками». Козыри также переменчивы: исключительное внимание к технике, ориентированной на прямое нанесение ущерба и деструкцию, — все же особенность индустриального понимания войны. Кроме того, имеет место определенный социокультурный диссонанс: оружие индустриального и биполярного мира не вполне соответствует миру с распределенным множеством угроз.
У технико-технологической логистики возникают свои серьезные проблемы. Увеличение закупочных цен на новые виды оружия устойчиво превышает темпы роста военного бюджета, а стоимость обслуживания возрастает еще быстрее. Причем большая часть этой техники никогда не используется на поле боя. Смысл боевого инструментария — обеспечить победу в конфликте. Но что если переосмысленные цели отчасти или даже преимущественно могут достигаться за счет применения иных средств, не из реестра привычных вооружений? В таком случае логична переоценка сложившейся номенклатуры военно-технического инструментария и объемов его производства, что, конечно, является проблемой и закладывает предпосылки серьезных противоречий.
Военная машина — это мощь, способная воздействовать на обстоятельства, не только извергая огонь и железо, но отбрасывая влиятельную тень. Сегодня опознаются и апробируются средства господства, выходящие за рамки традиционных боевых регламентов. Внимание уделяется опережающим разработкам, адаптации технологий, перетекающих в военную сферу из гражданской, включая высокие гуманитарные технологии — high hume. К процессу привлекаются различного рода частные предприятия, интеллектуальные корпорации, венчурные организмы. Расширился диапазон противоборства: к ареалам суши, моря, воздуха, космоса добавилось киберпространство, в процессе становления — психолого-социальный домен.
Особый кластер средств активного господства — сумма технологий и механизмов, способных реализовать универсальную транспарентность: программирование взаимопроникающих пространств (pervasive computing), системы глобального мониторинга и коммуникации (planetary skin), интеллектуальные (активно-адаптивные) навигационные структуры с дополнительными функциями, сопряженные с геопространственной разведкой (geospatial intelligence), способные к широкому охвату целей и непрерывному наблюдению. Это также совокупность информационных структур (global information grids), обеспечивающих наблюдение за почвой, атмосферой, промышленными выбросами, электропотреблением, геологическими и климатическими процессами, инженерными, технологическими, финансовыми, социальными, антропологическими ситуациями при помощи спутниковых и наземных систем мониторинга, включая данные радиочастотных идентификаторов и наноразмерных датчиков.
Постсовременная война обновляет инструментарий, обретая не только сложную технику или комплексные технологии, но также компетентных профессионалов: сложноорганизованных солдат, операторов и командиров. Поддерживать синергийный тип военной организации возможно лишь при наличии суммы определенных человеческих качеств и существенного культурного капитала, особенно в форме неявного/личного знания, моральной устойчивости, когнитивных способностей, адаптации к длительному нервному напряжению и пиковым перегрузкам, актуализации интеллектуальных преимуществ и кросс-культурных компетенций. На подходе (в экспериментальной фазе) психофизическое модулирование. В военных операциях существенным преимуществом является присутствие дивергентных профессионалов — хорошо вооруженных и защищенных людей, владеющих не только военными искусствами, но также другими квалификациями, составляющих в сумме пластичные модульные организмы, способные оперативно купировать чрезвычайные и нестандартные угрозы, ориентироваться, адаптироваться, неоднозначно мыслить и автономно действовать в ситуациях неопределенности.
Война — разрушительное усилие, то есть сумма действий, опровергающих сложившиеся обстоятельства. Ключевой вопрос — конечная цель военных усилий и траектория ее достижения. При планировании кампании могут быть применены различные по эффективности методологии анализа-действия-управления. За период после «горячей» мировой войны прошлого века сменилось несколько методологических платформ, связанных с анализом многофакторных ситуаций и управлением масштабными событиями. Это исследование операций, системный анализ, системная (индустриальная) динамика, управление матричное, косвенное (рефлексивное, точечное, поведенческое), синергийное (переход от поведенческих аттракторов к ценностным). На основании данных методологий создается методический и технологический инструментарий, применяемый при разработке и реализации военных операций.
— А можно привести примеры? Особенно про «верхние этажи».
— Например, в операции «Буря в пустыне» использовалась методика рефлексивного управления противником — учет ментальности Саддама Хусейна. Предполагалась высокая вероятность существенного изменения им характера иракской обороны при признаках продвижения войск США в направлении не Кувейта, а Багдада. Однако движение американских частей, якобы направленное в центр страны, образовало дугу, вонзившуюся в оборону оккупированного Кувейта, действительно ослабленную из-за перегруппировки иракских элитных частей. В результате цели кампании были достигнуты без сколь-либо существенных потерь.
— А вторая кампания? Там же явно другая схема.
— Во время второй иракской кампании («Иракская свобода») также применялись оригинальные методики, в частности, связанные с точечным («акупунктурным») управлением. Например, с блокированием счетов избранных лиц, сопровождавшимся указанием на линию поведения, необходимую для их разблокирования. В результате собственно военная кампания по полному разгрому иракской армии была проведена за три недели. Однако ее цели были спланированы в рамках прежней военно-политической логики и соответствующих схем.
Операции на Ближнем Востоке в определенном смысле не имели временной границы. Скорее они вписывались в стратегический дизайн, представляя звенья, опорные площадки гибкой системы управления, состоящей из следующих элементов:
– поддержание высокой боеготовности элементов войск, находящихся в условиях практически перманентной мобильности или боевых действий низкой интенсивности;
– внешний контроль над ключевыми/критическими зонами и окружающей средой, сохранение быстрого доступа в горячие точки;
– выстраивание синкретичных коалиций, налаживание коммуникации и синергийного взаимодействия различных сил и агентств в агрессивной среде;
– апробация инновационных методов проведения боевых, разведывательных и логистических операций, включая нетрадиционные; испытание техники и вооружений;
– использование частных военных корпораций, создание конъюнктурных оперативно-тактических союзов и гибридных коалиций.
В пределе же важна не «полная и окончательная» победа в том или ином конфликте, а иное: перехват и удержание стратегической инициативы, создание инфраструктуры координации, контроля и управления в подвижной, децентрализованной среде — там, где «события руководят планами». При этом возможен пересмотр принципов физического, территориального доминирования, в результате чего значительная часть военной нагрузки может быть передана союзникам и партнерским коалициям. Боевые и технические задачи могут решаться даже теми силами, которые в прежних сценариях расценивались как противники. То есть сегментированный «противник» отчасти сам выполняет комплекс операций, особенно тех, которые по тем или иным причинам избыточно обременительны.
— Такой ход достаточно понятен. Особенно если противник живет в другом типе войны.
— Исторические и политические ландшафты изменяются не только посредством войн, однако неумелая реконструкция может привести к прямому применению вооруженных сил. Стратегический просчет Сталина в свое время обернулся колоссальными человеческими и материальными потерями для СССР. Примерно то же можно сказать о его послевоенной внешнеполитической растерянности, приведшей к Корейской войне и вписавшей страну в невыгодный контур мировых связей. Кризисы 1953, 1956, 1962, равно как и 1966–1968 годов предполагали выбор путей в будущее, что отразилось в серьезных, хотя и подковерных, схватках элиты… Если же оглянуться на недавнее прошлое, можем вспомнить 2003 год, когда Россия, Франция и Германия оказались солидарны в негативном отношении к перспективе новой иракской войны, и проступал облик иной Европы, нежели мы видим сегодня.
Или обратимся к коррективам, которые вносит сейчас в проблематику мироустройства доктрина Обамы. Соединенные Штаты вплотную приблизились к ресурсной независимости, включая энергоресурсы (по крайней мере, в рамке американского континента), что стимулирует снижение военно-полицейской активности, особенно когда та или иная ситуация не представляет непосредственной угрозы национальной безопасности. Императивом века становится не наличие традиционных ресурсов, но технологическое и антропологическое продвижение, экономики же ранжируются в соответствии с индексом их сложности, а не в категориях ВВП и подобных. Впрочем, это, наверное, уже другая тема, «другая история», как приговаривали любимые вами братья Стругацкие.
Еще одна паравоенная повестка — экспансия трансграничного терроризма, использующего преимущества распределенной организации и сетевого «управлениядикостью» (undernet), что повышает его адаптивность и эволюционные возможности. Тему «шахидизма» как антропологического оружия вряд ли следует рассматривать в качестве исключительно исламистского явления, корни феномена глубже, а перспективы шире. Это может быть, к примеру, атомизированный суицидальный терроризм, не имеющий прямого отношения ни к одной из идеологических или конфессиональных доктрин, будучи симптомом универсальной актуализации культуры смерти. Квазиислам, вероятно, инициирует более опасные формы агрессии по отношению к современному обществу и цивилизации, колонизируя земли, где конфессиональные или социальные мотивы замещаются психологической доминантой. Подобное расширение военной/паравоенной проблематики предполагает различение и сопряжение социализации и персонализации, жертвенности и ярости, усилия и насилия.
ВОЙНА В ЗАЗЕРКАЛЬЕ
— Полвека назад Герберт Маршалл Маклюэн писал: «Истинно тотальная война — это война посредством информации. Ее незаметно ведут электронные средства коммуникации — это постоянная и жестокая война, в ней участвуют буквально все. Войнам в прежнем смысле слова мы отводим место на задворках вселенной». В современном подходе — это же не просто гипертрофированные пропагандистские сражения?
— Интересна двусмысленность, присутствующая в этих словах, учитывая сопутствующий тезису обертон — расползание горячих локальных конфликтов в те годы на «периферии человеческой вселенной».
Что же касается основной мысли Маклюэна, то она вполне отражает Zeitgeist информационной эпохи. Как в экономике произошел сдвиг в направлении неосязаемых активов, так и в иных сферах, включая военное искусство, наметилась экспансия творческих преобразований. Правда, возникает вопрос о соотношении реалий и метафор, различении борьбы и войны, силы и насилия. В пределах нового века «универсальная война» (если считать таковой) не ограничивается модерацией поведения и впечатыванием желаемого образа ситуации посредством коммуникаций. В ходе революции элит доминирование обретается все-таки не управлением стереотипами, но усвоением сложных практик, адекватных вскрывшейся нелинейности. Параллельно происходит размывание этического кодекса современности.
Модификация среды вкупе с революцией сознания повышает вероятность аутотрансформации и универсального переворота (сингулярности). Актуализируется и другой аспект информации — обретение при помощи суммы технических устройств и технологий комплексного образа ситуации, позволяющего эффективно реализовать управление событиями.
Популярная гибридная метаморфоза может рассматриваться как возникающее свойство — коррекция стереотипа летального, кинетического насилия за счет переосмысления феномена как новой универсалии и сопутствующей имплантации нетривиальных активов в ткань повседневности. Будущие битвы становятся более сложными, характер угроз — неопределенным, состав союзов — непостоянным. Перемены в пространствах «видимой брани» выявляют нетривиальные проблемы, формируют новую норму, стимулируют создание инновационных средств господства. Военные операции «будут осуществляться в незнакомой обстановке и в незнакомом месте. При этом армии будут противостоять неизвестные враги, входящие в неизвестные коалиции», рассуждал генерал Дэвид Дж. Перкинс.
В постсовременной среде меняется сам язык войны, растет значение социальных взаимодействий, кодов дипластии и суггестии, скорости реакции, мастерства в создании ситуаций «превосходящих возможности анализа, прогнозирования, выработки правильных решений и их реализации» противником. Стремление к нанесению разрушений и потерь все более замещается захватом стратегической, психологической, информационной инициативы, фрустрацией противника, его моральным сокрушением, организацией замешательства и конфликтов в круге лиц, принимающих решения, подавлением воли, подведением к принятию критически неверных решений.
Вовлечение невоенных лиц и организаций в процедуры гибридных конфликтов стимулирует ревизию законов войны, пренебрежение ее традициями и ритуалами. Коррекция включает переоформление круга законных целей, статуса комбатантов, состава привилегированных и непривилегированных страт. И коль скоро существенно меняется статус средств информации, то естественно, что происходящие в военной сфере изменения затрагивают не только, скажем, дистанционных операторов, находящихся на территориях других стран, или руководителей операций двойного назначения, но также, к примеру, военных корреспондентов.
— То есть война становится этакой непременной и универсальной технологией? В свое время было конверсировано понятие стратегии, которые с легкой руки Мацушиты Коносукэ быстро вошли в практику мирной жизни. Сформировался другой тип мышления, ориентированный на цели, задачи и пути их решения.
— Я бы сказал несколько иначе: война обретает более широкий, нежели сугубо милитарный смысл. Этот процесс можно толковать двояко. Как силовую экспансию и экспликацию, то есть внесение в мирные виды деятельности сурового подтекста — опознание и использование их в качестве оружия. Или же воспринимать как специфическую пацификацию, при которой качества и формат военных действий по-своему социализируются и гуманизируются. Дело тут, скорее, в степени удержания морального императива. Комплексный мир интегрирует то, что некогда было дисциплинарно рассечено: война, экономика, культура, индивидуальное и групповое развитие вновь сливаются в единый фрактальный континуум. В неотчетливой, синтетической вселенной ценности — источники социокультурной гравитации: целостность оказывается результатом непрерывного продвижения к цели, ее постижения.
Художественные гештальт-интерпретации провоцируют и опережают аналитический дескрипт подобно превосходству «жуткого дальнодействия» (spukhafte Fernwirkung) над процессами с темпоральной компонентой. Например, связанными с вычислением. Военное искусство, как агрессия, так и борьба с напастью, — составная часть человеческой природы, действие, в конечном счете обращенное на самого носителя несовершенных свойств и совершенствуемых умений: сопряжение оголодавшего либо уязвленного естества с земным или трансцендентным ему сопротивлением. С этой точки зрения, война, будь то усилие или насилие, принуждение или сопротивление, уже от века разлита во всех формах человеческой деятельности. В контексте универсального усилия категория победы утрачивает значение события, обращаясь в последовательно-динамичную, эмерджентную категорию.
— Как на этом фоне выглядит Россия? Есть ли у нас методы, методики, технологии, сравнимые с теми, которые применяют США?
— Речь идет не только о методах/технологиях. Однако в этом месте беседы, чувствую, нужно сделать шаг в сторону. Мы оперируем понятием «сложность», но, боюсь, как бы не возникла аберрация в восприятии данной категории. Сложная система — это не запутанный блужданиями в «дурной бесконечности» лабиринт и не свалка неразобранных проблем и событий, а весьма специфичная, развивающаяся динамическая организация, управляемая за счет познания/признания непростых, неочевидных, странных закономерностей бытия. Ее отличительные свойства: способность к обильному производству разноречивой информации, самоусложнению и самоорганизации, наличие фактора неопределенности (протейную природу подобных систем недавно зримо продемонстрировали эксперименты с плазмой в космосе). Если сложность и предстает перед нами как хаос, то это беременный хаос, в подвижных очертаниях которого присутствует иной, нежели ранее известный порядок. Со времен Луи де Бройля и Эдварда Лоренца данная проблематика стала одним из генеральных направлений исследований.
Человеческий интеллект способен преодолевать шаблоны сознания, вскрывая неоднозначность того, что представляется простым и очевидным, постигая умом комплексный характер реальности, физической и социальной, которая зависит от позиции и намерений соучастников-наблюдателей. Процесс отчасти подобен подстриганию английского газона, он требует сосредоточения опыта и персонального мастерства, но также — подлинности в промыслении оснований и непредвзятости в представлениях будущего естества. Прежняя система при этом пытается репрессивно контролировать, порою прямо подавлять развивающуюся и самоорганизующуюся сложность.
Критически важно вовремя отличить актуальную повестку дня от ложной. Продвижение в будущее в России в последнее (продолжительное) время мыслилось и декларировались как обустройство улучшенной версии настоящего. То есть в русле редуцированного концепта развития — аморфно-позитивных (статичных) представлений о стабильности и попыток апгрейда прошлого в стилистике индустриально-экономических реформ. Настораживает, однако, умножение симптомов неоархаизации. Пример отягощенной редукции целеполагания я уже, кажется, приводил, обмолвившись об экономистичном подходе к исчислению развития, причем на основе дремучих показателей наподобие ВВП. Но разве развитие страны/народа сводимо к экономике? Да и достижения экономики — лишь к росту ВВП? Экономика — суть деятельное производное от состояния общества. С российским ВВП вообще забавно выходит. Люди при относительно небольших затратах извлекают из земли то, что в ней находится. Получается же, будто они это измыслили-изготовили-произвели, что лишний раз подтверждает: ВВП — негодный инструмент. Экономика высокого уровня, чреватая инновациями и экспансией — продукт сообщества, адаптированного к сложной деятельности, обладающего актуализированным человеческим и культурным капиталом, соответствующей инфраструктурой. И не экономика сама по себе является генеральной целью развития, она скорее выражает достигнутый уровень власти над природой/житейскими обстоятельствами, являясь, по сути, инструментом. Это рассуждение — запись на полях более широкой темы, равно как маргиналия по отношению к основной теме беседы, но и в экономике виден тот же вектор перемен — ключевая роль нематериальных активов, особенно человеческих и культурных. А вот тут у России как раз есть проблемы.
Транзит от индустриализма modernity к нелинейной действительности происходит на наших глазах, но не в России. Страна, как и ряд иных сообществ, оказалась в полосе отчуждения от постсовременности и, судя по всему, пребывает в некоторой интеллектуальной растерянности. Альтиметрические российские элиты ощутили оскомину от непростого искусства управления в комплексной среде. Они, в целом, не обладают необходимым уровнем культуры/образования, альтруистическими или отчетливыми моральными качествами, карьерные траектории сложились во многом волею обстоятельств, а не профессионального мастерства. При этом в стране фактически нет ни общей, ни профессиональной интеллектуальной инфраструктуры соответствующего класса. Существует также сумма барьеров между личным творчеством и социализацией результатов. Кроме того, аморализм и короткий, оперативно-тактический горизонт планирования сами по себе чреваты негативными следствиями: постиндустриальной контрреволюцией, деградацией культурного капитала, профанацией и утратой идеалов. Универсальными ценностями становятся денежный доход и авторитетная чиновничья позиция.
Россия в итоге пребывает в очаровании методов XIX — первой половины ХХ века. Воевать «против кого-то» — ментальность рефлекторного типа, в то время как настоящая проблема — проникновение в будущее и его эффективное освоение.
Интеллектуальное и моральное банкротство влекут поражение. Образно говоря, страна — это не «площадь неба», а «сумма звезд». Разновекторный, экстенсивный статус конфронтации — гротескный субститут, псевдоморфоза суперпозиции: это туман мира как симптом погружения в неопределенность «ни мира, ни войны». Отыскивая объяснительную предпосылку, впору задуматься о схожести (когерентности) нелинейной политологии с постулатами неклассической физики. Кстати, нынешний министр обороны США Эштон Картер имеет два высших образования: он специалист по средневековой истории и доктор теоретической физики.
— Что ж, все происходит в точном соответствии с теоремой Гибсона: «Будущее уже здесь, просто оно неравномерно распределено». Мир же принципиально неоднороден, и пространственная локализация разных фаз развития — тоже.
— Или, если развернуть тезу, футур-история как продвижение в инакость формируется в центрах — узлах, где сплетены нервы мира и творится будущее. Оттуда оно распространяется по планете — обретается партнерами, которые соучаствуют в производстве, но не инициируют его; потребителями, которые усваивают прописанную им версию; наконец, теми, кого данный процесс вытесняет на пепелище истории, отчуждая от будущего.
Время стимулирует относиться к положению вещей как транзитной категории. Будущее отрицает прошлое, утверждая в действительности — то есть проращивая — рассеянное в нынешнем множество настоящего. Как результат, творятся метаморфозы, хотя не сразу и не всегда очевидные, конструктивные и деструктивные. В цивилизационной ткани образуются прорехи, в их числе травматические инклюзии наподобие ДАИШ/ИГИЛ (запрещенная в России организация. — Ред.) — пространства демарша против регуляций, своекорыстия и меланхолии цивилизации, подвижные территории, где происходит материализация глубин подсознания, агрессивно-эскапистских грез в стилистике a la «Дюна». Присущие тому же ИГИЛ активизм, акционизм, утопическая футуристичность, элементы политического франчайзинга и даже спорадически взлетающие «черные лебеди» вызывают резонанс, провоцируют возмущения в среде людей, фрустрированных изъянами глобального сообщества.
Такие квазигосударства — образования, в сущности, не столько фундаменталистские, сколько постмодернистские. Это «пена дней», в ИГИЛ даже ислам весьма специфический. На зыбкие территории стекаются люди, которых по разным причинам мейнстрим цивилизации активно не устраивает, и они ищут компенсацию в иных версиях реальности. Данные политико-психологические локусы — будь то ИГИЛ или Донбасс — контркультурный фетиш, который мыслится и реализуется симпатизантами и прозелитами как исход из постылого существования, экзистенциальный транзит, конвертация безнадежного социального отчуждения в обнадеживающее культурно-конфессиональное, сопряженное с сепаратными картами будущего. Человеческая вселенная оказывается не многополярной, а многоуровневой, слоистой. И подобно физической вселенной или швейцарскому сыру — с червоточинами.
КИТАЙ, СТРАНА ОТЦОВ И ЛОВУШКА ГЕДЕЛЯ
— То есть, если обобщить, в ближайшем будущем нам потребуется полное переформатирование понятия «война» в массовом сознании? И с учетом неравномерности распределения будущего по территориям, и с учетом новых методологий?
— Описание — это интерпретация. Для эффективного поведения оно необходимо, но недостаточно. Конструирование (прописывание) будущего сопряжено с проблемой: настоящее будущее — иное состояние человеческой вселенной по отношению к уже известному, то есть прошлому. Сознание не сталкивалось с массовым проявлением новой феноменологии, и ему неизвестны возникающие в подобной среде закономерности. Однако военному искусству свойственна презумпция реализма — слишком жестко здесь проверяются идеи и предположения практикой. Военные — те, кто лучше других знает темную сторону жизни/войны. Этот специфический здравый смысл обоснован особым характером принимаемых решений, ценой исполнения и неисполнения приказов, необратимостью событий, неожиданными потерями и болезненными неудачами, синектрическими эффектами. Феномен войны приходится адаптировать и к существующему положению вещей, и к вновь возникающим обстоятельствам, причем оба регистра могут активироваться одновременно. Стратегическое планирование существенно отличается от оперативного: доминанта первого — контекст, результативность второго — текст. Тактические и стратегические цели порой прямо противоречат друг другу. Рефери тут — горизонт планирования.
Да, приходится размышлять, как именно будет происходить трансформация феномена, продолжим ли мы по-прежнему оперировать категорией «война» в грядущей исторической ситуации. Сегодня все чаще используются эрзац-определения. «Асимметричный конфликт», «силовое противоборство», «принуждение к миру», «гуманитарная интервенция», «миротворческая», «стабилизационная» или «антитеррористическая операция». Китайцы, признанные авторитетами в гибридных и теневых войнах, утверждали, что воевать нужно косвенно, без формальных деклараций, оттягивая начало собственно боевых действий, осуществляя «реконструкцию реальности» как альтернативу «нанесению ущерба».
Кстати, в Китае в конце прошлого года в медиагруппе, близкой к нынешнему руководству, была опубликована статья «Реформа структуры, реформирующей систему, является самой важной» — о трех уровнях реформирования: технологическом, системном и структурном. Интересно, что именно в Китае об этом зашла речь. Суть статьи примерно такова: для эффективной адаптации к непростому, быстро меняющемуся миру главное не (а) модернизация инструментов и технологий, и даже не (б) реформирование правил игры, важнее всего — (в) реформирование власти, то естьструктуры, инициирующей, проектирующей и реализующей реформы.
Судьбоносные реформы реализуются усилиями элит либо авторитарной власти. При этом, однако, критически важна полнота национального консенсуса, умело сопряженного с ценностями общества и целями страны, а не интересами отдельных групп. Грамотная реструктуризация власти — ключевое условие успеха. Долг национальной элиты — создание умной прописи реконструкции. От качества исполнения задачи, от того, как промыслен и прописан общественный договор, зависит, возводится ли здание на скале или же на песке. В последнем случае, пребывая в геделевской ловушке, конъюнктурный субъект перемен будет в той или иной степени имитировать, а не эмитировать будущее, поскольку на деле он стремится удержать (а по мере возможностей и улучшить) ситуацию, сопряженную с преимуществами собственной позиции, то есть фактически продлевая status quo. Сегодня даже те, кто в российской политике пытается заниматься реформами, находятся в этой ловушке.
— Как и в случае с новыми способами ведения войны, напрашивается пример.
— Развитие как постижение и созидание сложной реальности аккумулируется и проявляется в культурных и антропологических результатах. Если «будущее уже здесь, просто оно неравномерно распределено», то из обителей количественного индустриализма люди (в персональном статусе) мигрируют в несуществующий до времени мир, где категория количества утрачивает былое значение, уступая первенство качеству среды и личности. Что и является источником/критерием перемен (то есть эволюция особей влечет эволюцию сообщества). Примерный аналог подобной ситуации — генетическая мутация в биологическом организме, когда уникальное (то есть единичное) событие способно преобразить и преобразовать всю систему. Ответ же на ваш вопрос о социальной аппликации — формирование в теле распадающегося политорганизма контробщества, обладающего интеллектуальным и моральным превосходством.
Дело, по-видимому, вот в чем: социосистема сложна по своей антропологической природе, поэтому, как любой био(социо)ценоз, чревата взрывчатыми фазовыми переходами. Иначе говоря, стратегирование должно быть диалогично и диалектично (причем с привкусом негативной диалектики), а не монологично и нормативно, то есть реформы (как структурный транзит) предполагают испытание будущим, перманентный властный диалог, наличие критического класса. Эффективность системы сопряжена с развитием концептуальной разведки, механизмов самоорганизации и высокой адаптивности (жизнеспособности и вариабельности), а не просто с контролем, управлением и целеполаганием.
Решающую роль играет доминанта: преобладание поисковой либо охранительной активности. Нарастание же оборонного сознания проявляется сегодня в логике российского законодательства, нацеленной, в частности, на консолидацию силовых и политических механизмов. Так, согласно введенному с 1 января сего года «Плану обороны на 2016–2020 годы», при возникновении кризисной ситуации «наряду с Вооруженными силами, другими войсками и воинскими формированиями к территориальной обороне привлекаются силы и средства всех федеральных органов исполнительной власти, региональных администраций и местного самоуправления» (Валерий Герасимов). В данную логику вписывается также создание института Росгвардии, соединившей военные и правоохранительные структуры.
Косвенный, но многозначительный симптом диссоциации: Джордж Буш-младший, который действовал в категориях апгрейда, России был внятен, а стратегию Обамы уже плохо понимают. Равно как и зигзаги нынешней президентской избирательной кампании в США.
— Есть ощущение, что проблема апгрейда — проблема системная. Невозможно же пересобирать, конструировать будущее в какой-то одной части системы — и апгрейдить другую. Или вообще не апгрейдить.
— Ну почему же... Модель слоистого универсума как раз об этом — все дело в том, насколько целостной является система, или же речь идет о сумме сопрягающихся, однако практически автономных систем. Мир не без химеричности. Причем со-бытие разнородных политорганизмов в одном хронотопе стимулирует не только развитие, но также цивилизационную коррупцию, портит историческое и этическое зрение, поощряет мимикрию, провоцирует демонстрационные эффекты. Вот опыт Северной Кореи под боком — вполне отчетливый апгрейд, даже какой-никакой ракетно-ядерный прорыв реализован.
Практически все ситуации так или иначе разрешимы. Вопрос, как правило, не в том, имеется ли решение, вопрос в его цене. Журнал «Конструирование будущего», как я знаю, тесно связан с движением российских фантастов. Если не ошибаюсь, соотношение апгрейда как модернизационной иллюзии и действительного кризиса перехода — одна из ключевых тем (если не основная) братьев Стругацких. Это не только рефлексия на тему практически универсального (в их ментальной вселенной) прогрессорства. Вот, к примеру, частный эпизод из «Обитаемого острова»: оппозиция вкупе со Странником собирается свергнуть диктатуру Неизвестных Отцов, то есть олигархию, однако мыслит власть, в сущности, в прежних категориях, совмещая понятия власть и ее аппарат, смешивая вплоть до аберрации суверенитет нации и статус носителей делегированных ею полномочий, извращая принцип инаугурационного вассалитета. Поэтому и нет желания отказываться от излучателей.
Поясню: речь идет не о способе решения возникшей дьявольской альтернативы, а об основаниях и, главное, горизонтах политической позиции. На том этапе вроде бы вынужденной, однако рискующей стать инвариантом. В то время как реальное будущее предполагает переворот, то есть консенсус на ином, скальном, основании и восстановление утраченного. Власть метафизична, действительная катастрофа — крах мировидения, коррупция и растрата ценностей. Может поэтому Страна Отцов — отсеченный «остров», хоть и обитаемый.
— А были ли в России попытки не апгрейда, а создания нового консенсуса?
— В начале прошлого века — системная революция, у которой было несколько движущих сил. В результате основной конфликт развернулся не с прежним властным субъектом, а между ними. В любом случае та революция предполагала реальную смену элит и версии нового общественного договора. Схожее ощущение было на излете 1980-х, однако в 1990-х в России не произошел пересмотр социополитического кода. Случился «противоход», почти как в «Обитаемом острове», сопряженный с ползучей санацией гражданской самоорганизации, уплощением народного (властного) представительства. А затем все пошло по накатанному маршруту, включая «сохранение излучателей», но в усовершенствованном, согласно логике апгрейда, виде. Однако система, которая себя перманентно реплицирует, пусть и в иных личинах, внутренне существенно архаизируется — это ведь своего рода социальный инцест.
— И последний вопрос. Насколько длительным может быть процесс изменения мировой системы? Или хотя бы отдельных стран, той же России?
— История в современном мире имеет также пространственное выражение. Рассуждения на данные темы — в рамках разговора о будущем — лет двадцать-тридцать тому были в России практической озадаченностью. Сейчас ситуация изменилась. Что касается «мировой системы», предельный рубеж антропологического универсума — грядущая сингулярность, актуальный — новый формат личности и среды обитания (ценоза), сложный характер взаимодействий, комплексный статус реальности.
Есть, однако, психологическая проблема. Трансформация нелинейна по природе и драматична по содержанию — это не продвижение куда-то, а несбалансированное изменение чего-то, столкновение с хаосом, мутация, преображение. Обострение ситуации ускоряет время и повышает риски. Будучи асимметричным и скачкообразным, не исключая поворота и повторения, процесс реализуется не в хронологической последовательности, по крайней мере, не для всей популяции. Время расщепляется на автономные локусы и разновекторные регистры. Будущее сосуществует с настоящим (и прошлым), мы живем сегодня в потоке галопирующих перемен с возрастанием ставок — даже не бифуркаций, а полифуркаций. Представляем же транзит как тот самый апгрейд: движение из пункта А в конечный пункт Б. Иначе говоря, пребываем в ожидании результирующей стабильности, мыслимой как статичность, то есть в своих ожиданиях и предпочтениях склоняемся фактически к карнавализации застоя.
Примерно так в СССР и представляли коммунизм, хотя Маркс определял его иначе: не как состояние, а как «действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние»…
Нас вряд ли ожидает переход к равновесному порядку. Скорее ойкумена будет окутываться усложняющейся оболочкой техносферы и пронизываться энергетикой перманентного транзита, конституируя неравновесный, слабо формализованный, динамичный статус антропологического Империума, населенного многочисленными и разноликими индивидами: мир трансграничных существ и сообществ, осваивающих высокотехнологичный инструментарий. Поэтому люди, наверное, так фантастику и любят. Поскольку она в книгах, а книгу можно в любой момент закрыть и поставить на полку.
|
